Неточные совпадения
— Еще я
попрошу вас, — сказал Чичиков, — пошлите за поверенным одной помещицы, с которой я тоже совершил сделку, сыном протопопа
отца Кирила; он служит
у вас же.
У всех домашних она
просила прощенья за обиды, которые могла причинить им, и
просила духовника своего,
отца Василья, передать всем нам, что не знает, как благодарить нас за наши милости, и
просит нас простить ее, если по глупости своей огорчила кого-нибудь, «но воровкой никогда не была и могу сказать, что барской ниткой не поживилась». Это было одно качество, которое она ценила в себе.
И к какой мне стати
просить благословения
у мужика?» — «Все равно, Петруша, — отвечала мне матушка, — это твой посаженый
отец; поцелуй
у него ручку, и пусть он тебя благословит…» Я не соглашался.
У моего
отца здесь дело, — продолжал он, перепрыгивая через канавку, — ну, так он меня
просил…
— Ты не понимаешь. Он ведь
у меня слепенький к себе самому. Он себя не видит. Ему — поводырь нужен, нянька нужна, вот я при нем в этой должности… Лида,
попроси отца… впрочем — нет, не надо!
— Не надо о покойниках, —
попросил Лютов. И, глядя в окно, сказал: — Я вчера во сне Одиссея видел, каким он изображен на виньетке к первому изданию «Илиады» Гнедича; распахал Одиссей песок и засевает его солью.
У меня, Самгин,
отец — солдат, под Севастополем воевал, во французов влюблен, «Илиаду» читает, похваливает: вот как в старину благородно воевали! Да…
Отец всем вместе и каждому порознь из гостей рекомендовал этих четырнадцатилетних чад, млея от будущих своих надежд, рассказывал подробности о их рождении и воспитании, какие
у кого способности, про остроту, проказы и
просил проэкзаменовать их, поговорить с ними по-французски.
Мы шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и
просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой, в очках с огромными круглыми стеклами, державшихся только на носу. В руках
у него была книга.
Отец Аввакум взял
у него книгу, снял с его носа очки, надел на свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга была — Конфуций.
—
Отец игумен, после посещения вашего в ските, покорнейше
просит вас всех, господа,
у него откушать.
У него в час, не позже. И вас также, — обратился он к Максимову.
— Я, кажется, теперь все понял, — тихо и грустно ответил Алеша, продолжая сидеть. — Значит, ваш мальчик — добрый мальчик, любит
отца и бросился на меня как на брата вашего обидчика… Это я теперь понимаю, — повторил он раздумывая. — Но брат мой Дмитрий Федорович раскаивается в своем поступке, я знаю это, и если только ему возможно будет прийти к вам или, всего лучше, свидеться с вами опять в том самом месте, то он
попросит у вас при всех прощения… если вы пожелаете.
— Где ты мог это слышать? Нет, вы, господа Карамазовы, каких-то великих и древних дворян из себя корчите, тогда как
отец твой бегал шутом по чужим столам да при милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын и тля пред вами, дворянами, но не оскорбляйте же меня так весело и беспутно.
У меня тоже честь есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке не могу быть родней, публичной девке,
прошу понять-с!
Вообще судя, странно было, что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому
отцу, который всю жизнь его игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не дал бы, конечно, денег ни за что и ни в каком случае, если бы сын
у него
попросил, но все же всю жизнь боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и
попросят денег.
Он послал было своего младшего брата к
отцу просить у него эти три тысячи в последний раз, но, не дождавшись ответа, ворвался сам и кончил тем, что избил старика при свидетелях.
«Буду
просить у всех людей, а не дадут люди, убью
отца и возьму
у него под тюфяком, в пакете с розовою ленточкой, только бы уехал Иван» — полная-де программа убийства, как же не он?
Был еще слух, что молодой русский, бывший помещик, явился к величайшему из европейских мыслителей XIХ века,
отцу новой философии, немцу, и сказал ему так: «
у меня 30 000 талеров; мне нужно только 5 000; остальные я
прошу взять
у меня» (философ живет очень бедно).
Лошади были давно готовы, а мне все не хотелось расстаться с смотрителем и его дочкой. Наконец я с ними простился;
отец пожелал мне доброго пути, а дочь проводила до телеги. В сенях я остановился и
просил у ней позволения ее поцеловать; Дуня согласилась… Много могу я насчитать поцелуев, [с тех пор, как этим занимаюсь,] но ни один не оставил во мне столь долгого, столь приятного воспоминания.
Отец мой
просил, если возможно, доставить нас в его ярославское имение, но заметил притом, что
у него с собою нет ни копейки денег.
—
Проси, — говорил мой
отец и, обращаясь к Пименову, прибавлял: — Дмитрий Иванович, пожалуйста, будьте осторожны при нем;
у него несчастный тик, когда он говорит, как-то странно заикается, точно будто
у него хроническая отрыжка. — При этом он представлял совершенно верно полковника. — Я знаю, вы человек смешливый, пожалуйста, воздержитесь.
После всей этой комедии
отец мой
попросил у него пропуск для выезда из Москвы.
Это «житие» не оканчивается с их смертию.
Отец Ивашева, после ссылки сына, передал свое именье незаконному сыну,
прося его не забывать бедного брата и помогать ему.
У Ивашевых осталось двое детей, двое малюток без имени, двое будущих кантонистов, посельщиков в Сибири — без помощи, без прав, без
отца и матери. Брат Ивашева испросил
у Николая позволения взять детей к себе; Николай разрешил. Через несколько лет он рискнул другую просьбу, он ходатайствовал о возвращении им имени
отца; удалось и это.
Они никогда не сближались потом. Химик ездил очень редко к дядям; в последний раз он виделся с моим
отцом после смерти Сенатора, он приезжал
просить у него тысяч тридцать рублей взаймы на покупку земли.
Отец мой не дал; Химик рассердился и, потирая рукою нос, с улыбкой ему заметил: «Какой же тут риск,
у меня именье родовое, я беру деньги для его усовершенствования, детей
у меня нет, и мы друг после друга наследники». Старик семидесяти пяти лет никогда не прощал племяннику эту выходку.
— Снилось мне, чудно, право, и так живо, будто наяву, — снилось мне, что
отец мой есть тот самый урод, которого мы видали
у есаула. Но
прошу тебя, не верь сну. Каких глупостей не привидится! Будто я стояла перед ним, дрожала вся, боялась, и от каждого слова его стонали мои жилы. Если бы ты слышал, что он говорил…
— Что мне до матери? ты
у меня мать, и
отец, и все, что ни есть дорогого на свете. Если б меня призвал царь и сказал: «Кузнец Вакула,
проси у меня всего, что ни есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе. Прикажу тебе сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молотами». — «Не хочу, — сказал бы я царю, — ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства: дай мне лучше мою Оксану!»
Объяснение
отца относительно молитвы загорелось во мне неожиданной надеждой. Если это верно, то ведь дело устраивается просто: стоит только с верой, с настоящей верой
попросить у бога пару крыльев… Не таких жалких какие брат состряпал из бумаги и дранок. А настоящих с перьями, какие бывают
у птиц и ангелов. И я полечу!
Он говорил с печальным раздумием. Он много и горячо молился, а жизнь его была испорчена. Но обе эти сентенции внезапно слились в моем уме, как пламя спички с пламенем зажигаемого фитиля. Я понял молитвенное настроение
отца: он, значит, хочет чувствовать перед собой бога и чувствовать, что говорит именно ему и что бог его слышит. И если так
просить у бога, то бог не может отказать, хотя бы человек требовал сдвинуть гору…
Я божию матерь на помощь звала,
Совета
просила у бога,
Я думать училась:
отец приказал
Подумать… нелегкое дело!
При самом объяснении в любви, собираясь
просить благословения
у отца, Любовь Гордеевна говорит Мите: «А ну как тятенька не захочет нашего счастья, — что тогда?» Митя отвечает: «Что загадывать вперед?
—
Просил у вас
отец денег? — спросил вдруг Ганя.
На двадцать втором году Вильгельм Райнер возвратился домой, погостил
у отца и с его рекомендательными письмами поехал в Лондон.
Отец рекомендовал сына Марису, Фрейлиграту и своему русскому знакомому,
прося их помочь молодому человеку пристроиться к хорошему торговому дому и войти в общество.
К моему
отцу и матери он благоволил и даже давал взаймы денег, которых
просить у него никто не смел.
Бабушка с тетушками осталась ночевать в Неклюдове
у родных своих племянниц; мой
отец прямо с похорон, не заходя в дом, как его о том ни
просили, уехал к нам.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему
отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать
у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни
просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Сначала смешанною толпою новых предметов, образов и понятий роились
у меня в голове: Дема, ночевка в Чувашах, родники, мельница, дряхлый старичок-засыпка и ржаное поле со жницами и жнецами, потом каждый предмет отделился и уяснился, явились темные, не понимаемые мной места или пятна в этих картинах; я обратился к
отцу и матери,
прося объяснить и растолковать их мне.
Она очень огорчилась, что бабушка Арина Васильевна скончалась без нас, и обвиняла себя за то, что удержала моего
отца,
просила у него прощенья и
просила его не сокрушаться, а покориться воле божией.
Он добрый, ты должен любить его…» Я отвечал, что люблю и, пожалуй, сейчас опять пойду к нему; но мать возразила, что этого не нужно, и
просила отца сейчас пойти к дедушке и посидеть
у него: ей хотелось знать, что он станет говорить обо мне и об сестрице.
Она
просила у моего
отца лошадей, чтоб хоть кое-что получше заблаговременно перевезти в Каратаевку.
Перед кончиной она не отдала никаких особенных приказаний, но поручила тетушке Аксинье Степановне, как старшей,
просить моего
отца и мать, чтоб они не оставили Танюшу, и, сверх того, приказала сказать моей матери, что она перед ней виновата и
просит у ней прощенья.
— Не погубите! — начал он мелодраматическим голосом. — Я
отец семейства,
у меня жена теперь умирает, я сам почти помешанный какой-то, ничего не могу сообразить. Уезжайте теперь, не доканчивайте вашего дела, а потом я соображу и
попрошу о чем-нибудь для себя начальника губернии.
Я не отвечал ему; он
попросил у меня табаку. Чтобы отвязаться от него (к тому же нетерпение меня мучило), я сделал несколько шагов к тому направлению, куда удалился
отец; потом прошел переулочек до конца, повернул за угол и остановился. На улице, в сорока шагах от меня, пред раскрытым окном деревянного домика, спиной ко мне стоял мой
отец; он опирался грудью на оконницу, а в домике, до половины скрытая занавеской, сидела женщина в темном платье и разговаривала с
отцом; эта женщина была Зинаида.
Отец мой каждый день выезжал верхом;
у него была славная рыже-чалая английская лошадь, с длинной тонкой шеей и длинными ногами, неутомимая и злая. Ее звали Электрик. Кроме
отца, на ней никто ездить не мог. Однажды он пришел ко мне в добром расположении духа, чего с ним давно не бывало; он собирался выехать и уже надел шпоры. Я стал
просить его взять меня с собою.
Она
просила прощенье
у отца, он сказал, что не сердится, но она видела, что он был оскорблен и в душе не простил ее. Махину она не хотела говорить про это. Сестра, ревновавшая ее к Махину, совсем отдалилась от нее. Ей не с кем было поделиться своим чувством, не перед кем покаяться.
—
У мирового судьи Зуброва. Он
просил меня. Покойный
отец оставил завещание и назначил Зуброва душеприказчиком.
Живу, как статуй бесчувственный, и больше ничего; а иногда думаю, что вот же, мол,
у нас дома в церкви этот самый
отец Илья, который все газетной бумажки
просит, бывало, на служении молится «о плавающих и путешествующих, страждущих и плененных», а я, бывало, когда это слушаю, все думаю: зачем? разве теперь есть война, чтобы о пленных молиться?
Отец Грап был обрусевший немец, невыносимо приторный, льстивый и весьма часто нетрезвый; он приходил к нам большею частью только для того, чтобы
просить о чем-нибудь, и папа сажал его иногда
у себя в кабинете, но обедать его никогда не сажали с нами.
Юлия Матвеевна, подписав эти бумаги, успокоилась и затем начала тревожиться, чтобы свадьба была отпразднована как следует, то есть чтобы
у жениха и невесты были посаженые
отцы и матери, а также и шафера; но где ж было взять их в деревенской глуши, тем более, что жених, оставшийся весьма недовольным, что его невесту награждают приданым и что затевают торжественность,
просил об одном, чтобы свадьба скорее была совершена, потому что московский генерал-губернатор,
у которого он последнее время зачислился чиновником особых поручений, требовал будто бы непременно его приезда в Москву.
— Все-таки странно! — произнес владыко, и при этом
у него на губах пробежала такая усмешка, которою он как бы дополнял: «Что такое ныне значит масонство?.. Пустая фраза без всякого содержания!». Но вслух он проговорил: — Хоть
отец Василий и не хотел обратиться ко мне, но
прошу вас заверить его, что я, из уважения к его учености, а также в память нашего товарищества, считаю непременным долгом для себя повысить его.
По приезде в Кузьмищево Егор Егорыч ничего не сказал об этом свидании с архиереем ни
у себя в семье, ни
отцу Василию из опасения, что из всех этих обещаний владыки, пожалуй, ничего не выйдет; но Евгений, однако, исполнил, что сказал, и Егор Егорыч получил от него письмо, которым преосвященный
просил от его имени предложить
отцу Василию место ключаря при кафедральном губернском соборе, а также и должность профессора церковной истории в семинарии.
— С
отцом не объясняются-с.
У отца прощения
просят — вот и все.
— Ах, детки, детки! — говорит он, — и жаль вас, и хотелось бы приласкать да приголубить вас, да, видно, нечего делать — не судьба! Сами вы от родителей бежите, свои
у вас завелись друзья-приятели, которые дороже для вас и
отца с матерью. Ну, и нечего делать! Подумаешь-подумаешь — и покоришься. Люди вы молодые, а молодому, известно, приятнее с молодым побыть, чем со стариком ворчуном! Вот и смиряешь себя, и не ропщешь; только и
просишь отца небесного: твори, Господи, волю свою!
Он не многословил в объяснениях, а отдал кому следовало все, чем мог располагать, и жалостно
просил исхлопотать
отцу Туберозову немедленно разрешение. Но хлопоты не увенчались успехом: начальство на сей раз показало, что оно вполне обладает тем, в чем ему
у нас так часто любят отказывать. Оно показало, что обладает характером, и решило, что все определенное Туберозову должно с ним совершиться, как должно совершиться все определенное высшими судьбами.